Нашим детям предстоит жить дальше

После Крыма, который считаю аннексией и не принимаю, я все эти 8 лет боялась войны и чувствовала, что она будет. Я уехала из России в августе 2021 года по личным обстоятельствам, но думаю, что, если бы эти личные обстоятельства не случились, я бы все равно уехала. Было ощущение невероятной усталости, безнадежности. Стихотворение поэтессы Али Хайтлиной (она пишет невероятные стихи в принципе, а сейчас пишет невероятные стихи о войне) очень точно передает это ощущение: есть люди со светлыми лицами, свои, к которым ты ходишь в гости, говоришь о философии, а потом ты выходишь и встречаешь во дворе людей, которые тебя сейчас, может, не тронут, а завтра… 

Еще в сентябре я чувствовала, что война висит в воздухе, как большая туча, и когда мы планировали постановки в театре, когда я подписывала договоры, то про себя все время добавляла: «Я приеду, если не будет войны». И когда произошло это историческое заседание совета безопасности, я похолодела вся. Было ясно, к чему это ведет. Но у меня было очень много друзей, которые говорили: «Этого не будет никогда. Ведь президент сказал…» Сейчас уже понятна их выработанная технология: они все говорят наоборот. Вторгаются в чужую страну и говорят: мы защищаем чужую страну. Это и сводит с ума — черное называется белым, а белое черным. 

Когда 24 февраля я проснулась, открыла новости и увидела, что бомбят Киев и Харьков, я думала, что я умру. Сразу. Было ощущение катастрофы мирового масштаба. Был страх, паника, которые сразу смешались с невероятным чувством стыда, как будто это я сама лично организовала. Хотя я ни разу в жизни не голосовала за Путина и подписывала кучу писем против. Меня тогда в первые дни спас от паники физический труд. 

Первые дни у меня еще было ощущение: это просто свихнувшийся правитель развязал войну, но мы же все против! Я не осознавала тогда, насколько узок мой круг и насколько тонка эта цивилизационная прослойка. Но чем больше я узнавала, сколько людей это поддерживают на территории моей родной страны, тем глубже и глубже это травмировало. 

Я, оказывается, не знала страны, в которой жила. Я ощущаю свою вину в снобистской какой-то недооценке масштабов бедствия. Все эти «можем повторить», вся эта милитаризация, всё это надевание на детей военной формы, риторика, лексика, которая возвращалась в официальный язык, — мне казалась, что все это — какая-то клоунада, что сейчас это закончится, что это же не может быть правдой. Мы много лет уже живем с ощущением: вот это точно уже дно, дальше уже некуда, и каждый день ты опускался еще «днее и днее», как на глубину марианской впадины. И я ощущаю вину за себя как за человека, который хотел жить свою маленькую жизнь и делать свое маленькое добро (вся эта теория малых дел): я ставила детские спектакли, озвучивала добрые мультики… Сейчас я ушла с озвучания мультфильмов, я отовсюду ушла, у меня никакой больше работы в России нет. С одной стороны: при чем тут российские дети? Но я не могу представить, что хотя бы копейка моих налогов пойдет на войну. На это страшное преступное действо. Сейчас в Украине воюет поколение мальчиков, выросших на мультиках, которые я озвучивала. Мультики их не спасли. 

 

Другое поколение

Мне 45 лет, я еще была пионером, дедушка мой воевал — я ребенок через поколение от войны, поэтому во мне — через позвоночник, через нервную систему — живет память о репрессиях, память о сталинских временах. Может, еще в силу того, что я артистка, у меня богатое воображение, я ощущаю как личную историю, личную память: этот собранный чемоданчик тревожный, этот ужас от того, что твоя единственная жизнь может несправедливо, совершенно непонятно почему вот так сломана, искалечена, изуродована… Поэтому мне сейчас трудно с моим старшим сыном, которому летом будет двадцать, у которого нет этой памяти, который вообще не гражданин России, хотя он вырос в Петербурге. Мне сыну просто какие-то вещи не объяснить, потому что у меня они в крови, а у него уже нет — он другое поколение. Он вырос в других условиях, путешествуя: папа француз, мама русская, дедушки-бабушки в Германии, он был в этом смысле очень свободен, человек мира. 

Я не знала, уезжая в августе из России, что, может быть, я больше не увижу своих родителей. В Питере остался старший сын. И у меня был такой приступ паники, я купила билет на автобус и на самолет и позвонила сыну: «У тебя 4 дня на сборы, ты садишься и улетаешь в Лондон, и всё». На что мой 19-летний сын сказал: «Мама, я даже понимаю твои чувства, и твой этот вот порыв, но ты немножко забыла: я мужчина, мне 19 лет, ты не можешь говорить со мной так, не можешь так принимать решения за меня». А меня вот так вот трясет, колотит.  Сын принял решение остаться. Пока по крайней мере. Я решение сына приняла. Как я могу его не принять? Но каждый день я умираю. Мне ужасно страшно. Когда мы со старшим закончили разговор, мой младший сын отвел меня в комнату и сказал: «Ты знаешь, мама, я понимаю, что ты волнуешься. Скажи, чего ты боишься?» Я говорю: я боюсь вот этого, вот этого и вот этого. А он мне: «Но ты понимаешь, это ведь может случиться с ним везде в любом месте, в любой стране, а может случиться не это, а что-то другое». Это был большой для меня урок. 

 

Я вся в кровавых татуировках

Я начала бесконечно читать и смотреть. Но в какой-то момент остановилась, потому что мне не пережить, не хватало у меня душевных сил на это. Поэтому сейчас дозирую информацию. Но не закрываюсь от нее. Я сейчас подписана на очень много каналов, где люди рассказывают, что они пережили, оставляют документальные свидетельства. Считаю, что это надо знать. Помнишь, в Гарри Поттере была перьевая ручка — она писала невидимо, без чернил, а на коже проступали кровавые царапины. Мне кажется, что я вся в таких кровавых татуировках: Буча, Мариуполь, Краматорск-вокзал. Эти татуировки теперь на мне. И это навсегда. Потому что мой народ это сделал с другим народом.

Но утром я встаю, понимаю, что мне надо идти работать няней, что меня ждет годовалая маленькая девочка, и я переношу на после работы свою личную встречу с правдой — как часть той вины, которую я несу и буду нести. И вечером я говорю: «Окей, вот моя голгофа, я иду на нее». Не упиваюсь страданиями, а проживаю их.

 

Мы должны это прожить

Родных людей, друзей, близких, которые живут в Украине, я могу только спрашивать: «Ты жив? Ты жив? Ты жив?» Я не могу их спросить «ты где и как», потому что это может быть опасно для человека, потому что я подозреваю, что он в ополчении, что он защищает свою страну.  Очень страшно, что происходит сейчас с Украиной — разрушены дома, города стерты с лица земли. Но у меня ощущение, что моя страна и мой народ обречены на более мучительную, растянутую во времени смерть. Все это закончится, закончатся боевые действия. У украинцев есть честь, для них эта война священная, они защищают свою родину. И дальше весь мир будет им помогать, всем миром отстроим Украину заново, она будет еще прекраснее, чем была. 

А что будет в России, когда эти ребятки со своими наворованными холодильниками и микроволновками вернутся, когда вернутся люди, совершавшие убийства, что там будет — не знаю. И не знаю, что должно произойти с человеком, чтобы он оправдывал убийство других людей. Мне хочется верить, что это просто болезнь. Что это помутнение сознания. Я все равно верю, что человек — это не животное. Не может быть, чтобы люди такое сознательно говорили. Мне повезло, что среди моих близких людей таких нет. 

Мучает меня то, что мой нравственный идеал — это Януш Корчак. И, значит, я должна бросить все, вернуться в Россию и попытаться хотя бы не отдать детей. Я всегда работала с детьми и для детей и старалась им сказать: «Вообще-то мир добр. Он задуман прекрасным». И по идее, если быть последовательной, честной, то надо возвращаться. Но понимаю, что я эту историческую вину своего народа буду нести неважно где — в России ли, во Франции, в Англии. «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Нам довелось родиться в это время сейчас. Значит, мы должны его прожить. Должны постараться остаться в этом времени людьми. Отстаивать то, что тебе ценно. Неужели моя вера в человека ничего не значит? Значит. Если такое огромное количество людей сошло с ума, пустило в себя зло, от неграмотности или от страха (страшно же просто посмотреть и увидеть правду, на стороне кого ты был), значит ли это, что теперь нужно думать, что мир — страшное место, где человек человеку волк? Нет. У нас есть шанс — стать человеком или не стать. И это личный выбор, каждую секунду. Я прошла путь от дикого страха, отчаяния, невозможности шевелить руками-ногами до стоицизма. Весна приходит все равно. Любая война заканчивается. 

 

Не бойся, ты не один

Первое, что сейчас должно произойти: чтобы закончилась война. А дальше начнется что? Я очень много об этом сейчас думаю. Пока существует этот чудовищный строй в стране, пока длится эта агония старого мира, где «кто сильный, тот и прав», где «боятся — значит уважают», с этим мировоззрением нет дороги в будущее. И если уж то, что происходит сейчас, не будет осознано человечеством: насколько мы все друг с другом связаны, насколько мы все друг от друга зависим, насколько не имеет значения национальность, а имеет — объединение вместе на этот маленьком шарике (где возможно повернуть два ключика — и не будет никого), то, значит, человечеству и правда пора свалить с Земли. Если в мире перестанут исполнять русскую музыку, это не остановит зло в мире. Как только мы переставим ставить знак равенства между злом и национальностью — тогда у мира, может быть, и появится шанс.  Evil has no nationality, it has a name. И сегодня это имя — Путин. 

Мне повезло, я не встречала русофобии. Я слышала, что могут отказать в работе по национальному признаку. Но сама пока встречала только сочувствие. В Европе, в Англии. Во Франции, когда был слышен акцент, мне говорили: «Ой, а ты… ты кто?» И я говорила: «Мне очень стыдно сейчас это говорить, но я русская». И начинала реветь сразу, автоматически, невозможно сдержать слезы было. Но встречала только сочувствие. 

 

Нашим детям предстоит жить дальше

Когда началась война, я очень боялась, как об этом сказать младшему сыну. Потому что дети наши очень чувствительные. А слово «война» — самое страшное слово, которое только может быть. Я сказала: «Российская армия вторглась на территорию независимого государства, вторглась под странным предлогом, и идет несправедливая, очень страшная война». То, что у меня есть дети, необходимость разговаривать с ними, на самом деле помогает мне бороться с паникой, депрессией и безнадегой. Потому что я себе говорю: «Окей, я, может, большую часть жизни прожила, а этому-то человеку надо еще жить». И тогда эта паника отступает. Я говорю детям: «Когда появится возможность, мы поедем в Россию и будет обнимать, целовать родных, говорить с друзьями». Ребенок спрашивает: «Ты чего грустишь?» Я отвечаю: «Я чувствую страх и боль. Но я знаю, что любая война закончится». Мне кажется, с детьми о войне надо говорить честно и недолго. И дать им выход: как дальше жить. Сейчас про дальше — это только мысль, что любая война заканчивается. Это уже какая-то… перспектива. Мы, будучи взрослыми, можем болезненно переживать отсутствие перспективы, но для своего ребенка должны уверенно ступать по земле, быть ему опорой. Если мы хотим, чтобы жизнь продолжалась, то хотим, чтобы наши дети не воевали друг с другом. Нашим детям предстоит жить дальше. Ради чего, про что, во имя чего — если ответишь себе на эти вопросы, то сможешь дать ответ и собственному ребенку. 

 

Маленький человек находит в себе большие силы

Когда началась война, я читала в своем эфире каждый вечер для детей «Мио, мой Мио!» Маленький мальчик, который пошел бороться с большим-большим злом. «Потому что сердце его бесстрашно, а помыслы благородны». Маленький человек, который находит в себе большие силы. Любовь, добро, милосердие не отменяются. Да, страшно очень: как будто все темное побеждает сейчас. Но на самом деле — нет. Сколько людей здесь волонтерят, встречают, помогают, расселяют, принимают, ездят. Я знаю лично тех, кто срываются и едут, встречают, везут вещи, руками своими обнимают, согревают, привозят, укладывают спать, выправляют документы, ночами не спят, дежурят на вокзале. И в России тоже это происходит. Меня вдохновляет то, как делает мульт-студия «ДА» вместе с командой психологов и учителей выездной лагерь для беженцев в России. Со взрослыми и с детьми. Пока есть такие люди, то у русских есть шанс. Главное, чтобы не начались массовые репрессии. Мне хорошо, я тут сижу в Лондоне на кровати и говорю мудрые мысли. А в голове у меня стучит мысль: «Я бы сейчас посидела бы в Питере с этими мыслями? Или перешла бы на эзопов язык, ходила бы по квартирам, сидела бы с друзьями, обнималась, плакала? Или что-то бы другое делала, и меня бы посадили в тюрьму через год?» Люди вообще очень любят, когда кто-то умирает за их свободу на баррикадах. Иностранцам, которые кричат: «Что вы, русские, не выходите?» — просто не понять, что бывает, когда нет свободы слова. Я никогда не скажу: «Вот русские, они молчат». Меня поддерживает даже какая-то одна фраза от человека, который остался в России и не может открыто сказать, но я слышу по ней, я понимаю, что мы одной крови, у нас ценности одинаковые.

Мы просто все жители Земли и этого достаточно, чтобы стараться не делать зла друг другу и планете.